|
|
ОТВЕТЫ НА ТЕСТЫ БЕСПЛАТНО
"Вблизи от Рейна" (продолжение) - Василий Михайлович Песков
НАЧАЛО
У немцев много фамилий образовано от профессий. Шмидт — кузнец, Мюллер —
мельник, Фишер — рыбак. Адольф Дасслер мог бы писаться Адольф Шумахер,
то есть «сапожник». Он был сапожником. В конце жизни его именовали:
«обувной профессор», «сапожник нации», «сапожник мира» — это когда карту
Земли уже покрывали значки «Адидаса». Начинал же Дасслер самым
обыкновенным сапожником.
Мы были едва ли не первыми посетителями
музея, открытого фирмой. Самым впечатляющим экспонатом этой выставки,
состоящей сплошь из спортивной обувки, был стол сапожника: сапожный нож,
молоток, дратва, колодки, сапожный вар, фартук. Все обшарпано, в пятнах
смолы и клея. Сундучок, треногая табуретка, машина «зингер» — так
начинал Дасслер в 1920 году. Преуспевшие люди такие реликвии ценят и
берегут.
В чем секрет фантастического рывка от обшарпанной
табуретки до трона «самой процветающей в мире фирмы»? Можно говорить об
удаче, о сложившихся обстоятельствах, об умении себя подать и продать.
Несомненно одно: двадцатилетний Дасслер, начав добывать свой хлеб
древнейшим из всех ремесел, не был «холодным сапожником». Сидячая жизнь
холодит кровь. Чаще всего сапожники всего мира согревают ее питьем.
Дасслер гонял в футбол, в шестьдесят лет продолжал играть в теннис. И он
присматривался: а как на спортсмене сидит обувка, легка ли, удобна ль?
Он начал ее улучшать, подгонять — сначала для своих друзей спортсменов,
потом появился с треногим стульчиком на соревнованиях. И этим путем
дошел до олимпийских арен, приобретая в спорте благодарных друзей и
заказчиков.
Дасслер филантропом, разумеется, не был. Этот
преуспевший капиталист знал жестокие правила игры коммерческого мира —
«богатея, оставлять конкурентов своих без штанов». Но коммерция Дасслера
имела благородный оттенок — он помогал развитию спорта. А победы
спортсменов были лучшей рекламой его продукции.
На стендах музея в
пять минут можно проследить, например, эволюцию бутс — от тяжелых,
громоздких ботинок до обуви, весящей всего двести сорок граммов (вес
шиповок для скоростного бега он довел до ста сорока граммов).
Адольф
Дасслер запатентовал пятьсот различных «сапожных изобретений». Сорок
семь из них вошли в мировую практику производства обуви. Он сам был
модельером, изготовителем и испытателем своей продукции. Это он
догадался шипы на бутсах не прибивать, а привинчивать и менять их размер
в зависимости от состояния поля. В 1954 году немецкая команда в
финальной игре на первенство мира в Берне победила соперников, играя в
бутсах с такими шипами. В ликовании качали футболистов, тренеров и
сапожника Дасслера. Его имя с этого дня сделалось столь же известным,
как имена победителей в спорте. Заказы на изделия его рук вырастают.
Одному справиться уже невозможно. И тогда рождается фирма — сорок семь
компаньонов во главе с Дасслером.
«Как показать, что именно в
нашей обуви чаще всего побеждают?» Пришла идея снабжать обувь (а потом и
одежду) тремя полосками и «трехлистником». Это торговый знак фирмы.
Всеми средствами — от надписей на воздушных шарах до открывалок пива и
почтовой бумаги — этот знак рекламируют. Но главной рекламой стал спорт,
соревнования, сами спортсмены. Три полоски на одежде и обуви
победителей делали свое дело лучше любого воздушного шара. Все хотят
выступать теперь только в форме с «трехлистником» и с тремя полосами. На
Олимпиаде в Мюнхене семьдесят восемь процентов спортсменов выступали в
«адидасе». На Московской Олимпиаде — уже восемьдесят.
Всем
знаменитым и подающим надежды спортсменам фирма предлагает экипировку
бесплатно — тысячекратно все окупается. Для многих одежда и обувь шьются
индивидуально и тщательно подгоняются — все для победы! Трудно
вычислить, какую долю успеха на стадионе приносит обувь. Сами спортсмены
считают: немалую. В музее много подарков Адольфу Дасслеру от
победителей. Среди знаменитых имен видим и наше: «Ади Дасслеру — Валерий
Борзов. 1976 год».
Адольф Дасслер умер недавно в возрасте
семидесяти восьми лет. В спортивном мире имя этого человека известно
наравне с олимпийскими чемпионами. Что касается его фирмы, то тут
известность идет значительно дальше.
* * *
Мы беседуем с представителем фирмы по связи с прессой Клаусом Мюллером.
— Да, эта карта земного шара занятна, но что стоит за этой рекламой?
—
Продукция «Адидас» сейчас производится в сорока странах, продается — в
ста пятидесяти. Каждый день фирма изготовляет двести восемьдесят тысяч
пар обуви. У фирмы пятнадцать тысяч рабочих. Наш лозунг: «Даже на самом
маленьком острове земного шара должны знать продукцию «Адидас»».
— Как вы стали работником фирмы?
—
Я футболист. С Адольфом Дасслером было много у нас бесед. Он сказал:
«Большим футболистом ты можешь не стать, а у нас имеется место — как раз
для тебя». Я не единственный, кто пришел в фирму из спорта. Можно
назвать десятки известных спортсменов. Как правило, это люди, умеющие
работать не только ногами, но также и головой. Есть у нас еще и совет
консультантов. Что и как улучшать, совершенствовать… Вот если бы вы
захотели посмотреть, что на завтра придумали наши дизайнеры, я бы
ответил вам: пока это дело фирмы. Есть тайны коммерческие,
технологические. Это все, как у всех.
— Ну а могли бы мы посмотреть сейчас производство? Как шьются, например, знаменитые ваши кроссовки?
— Ну, за этим так далеко вам ехать было не надо. В Советском Союзе по нашей лицензии как раз кроссовки и выпускаются.
Дом,
в котором мы с Клаусом Мюллером говорим, — генеральный штаб фирмы. Сюда
со всего света стекается все, что надо обмозговать, взвесить, тут
принимают важнейшие решения, планируют производство, утверждают модели
одежды и обуви. Выслушивают экспертов, подсчитывают прибыль.
Само
производство находится далеко — в Гонконге, Ирландии, Японии, Южной
Африке, Бразилии, на Тайване — там, где дешев человеческий труд. Не
многие знают: наиболее сложная машинная техника — обувная. И при самой
высокой механизации доля ручного труда в обувном производстве громадная.
У «Адидас» она — восемьдесят два процента!
— Машинный парк, —
продолжал Клаус Мюллер, — постоянно у нас обновляется, но доверить
машинам большую долю труда не можем — снизится качество. А это главный
наш козырь. Три слова постоянно мы повторяем: качество, качество,
качество!
— А что значит выпуск по вашим лицензиям?
— Мы
поставляем разработанную модель, технологию, оборудование. Получаем свою
долю прибыли. И опять же следим за качеством. Это важнейший
лицензионный пункт.
— Кто, кроме нашей страны, выпускает продукцию по лицензии?
— Англия, например.
— Бывали случаи, когда изделия из-за качества браковались?
—
Бывали. И не обязательно там, где производят их по лицензиям.
Безусловное качество, целесообразность, удобство, изящество — вот четыре
краеугольных камня, на которых стоит «Адидас».
— Кто ж отвечает, например, за изящество?
— В Париже мы держим хорошо отлаженную команду дизайнеров, которая проектирует, я не оговорился, именно проектирует обувь…
Обувь
— по-прежнему главное дело фирмы. Пятьдесят ее видов — для футболистов,
хоккеистов, бегунов, борцов, теннисистов, регбистов, гимнастов и так
далее, — претерпевая изменения, совершенствуясь, идет в спортивные
магазины. На стендах музея хорошо видны этапы многочисленных
реконструкций. Вот беговые туфли. С появлением на стадионах тартана от
«шиповок» пришлось отказаться — на подошву стали ставить акулью кожу. Но
где же набраться акул для огромного производства! Нашли заменитель.
Потом появился скошенный сзади каблук, появились под пяткой
амортизаторы, которые подбираются в соответствии с весом бегущего. Это
все поиски и находки — продолжение традиций сапожника, основателя фирмы.
С
1960 года кроме обуви «Адидас» производит одежду, спортивные сумки,
футбольные мячи и ракетки. Старые добрые принципы и тут принесли фирме
лавры и, разумеется, прибыли. Но особо улыбнулась фортуна удачливому
предприятию, когда городская часть человечества побежала трусцой.
Сколько потенциальных покупателей сразу же появилось — дайте кроссовки,
костюмы, шапочки! И фирма немедленно откликнулась на потребности. Три
полосы и «трехлистник» замелькали уже не только на стадионах — на
улицах, в городских парках. Того более — родилась мода «ходить в
адидасе». А мода, известное дело, расширяет рынок до размеров
необозримых. В коммерческом западном мире создалась нечастая ситуация:
спрос намного превышает предложение. И фирма спешит. В ходу новый термин
— «одежда свободного времени». И в эту обновку на рекламном плакате
одета вся суша земного шара.
— Но мода — барышня капризная…
Замечание это наш собеседник принимает спокойно.
—
Фирме капризы моды известны. Модой можно и управлять. У нас есть
психологи, знатоки традиций и вкусов. Есть хорошие модельеры. И у нас
прекрасный союзник — желание человека выглядеть бодрым, здоровым. Наша
одежда этому помогает.
Из комнаты, где мы беседуем, виден
обширный зал. Лежат горы рекламных брошюр, плакатов, анкет, сувениров.
Стучат телетайпы, непрерывно звонят телефоны. С листом в руке появляется
девушка-секретарь: «Господин Мюллер, хорошая новость. Грета Вайц
сегодня стала чемпионом мира по марафону. И она стартовала в нашей
одежде». Наш собеседник удовлетворенно кивнул. Механизм, отлаженный
Адольфом Дасслером, действует безотказно.
Гржимек у себя дома
У
калитки в кирпичную кладку, рядом со щелью почтового ящика, врезан
бронзовый силуэт ежика. Старый знакомый! По этому силуэту одному из нас
пятнадцать лет назад пришлось отыскивать машину Гржимека в африканской
саванне. Изображение ежика сопровождает деловые бумаги профессора,
украшает почтовые штемпеля и визитные карточки. Случаен ли выбор этого
символа? «Очень люблю ежей! Ну и, если хотите, намек: человек я не злой,
но иголки имею».
Гржимек открывает калитку — и мы в примыкающем к
дому саду. Верещат воробьи. Взлетела ворона, клевавшая на дорожке
грушевую мякоть. Не улетая, в кусты боярышника шмыгнула стайка черных
дроздов.
Лестница на второй этаж добротного особняка с башенкой.
Сегодня дом пуст. Семья профессора проводит конец недели «на мельнице».
Так Гржимек называет загородное жилье, триста лет назад действительно
бывшее водяной мельницей.
В доме много всего привезенного на
память из путешествий по свету, из Африки в первую очередь, — маски,
фигурки из дерева, предметы народного быта. Половину застекленного шкафа
занимают ежи — из бронзы, стекла, хлебного мякиша, гвоздиков, спичек,
иголок кактуса, из глины, еловых шишек, фарфора, мягких тряпиц — более
ста фигурок.
Но главное в доме — книги. Все стены в книгах. «Эти
вот помогают работать. А это мое. Начинал с этой…» Пожелтевшая книжечка с
заголовком: «Как разводить кур». Книжка была замечена в свое время. С
написавшим ее человеком приехали познакомиться животноводы. «Где автор?»
«Автор в школе», — ответила мать. Первая книжка была написана Гржимеком
в четырнадцать лет.
С того дебюта прошло еще шестьдесят. Сколько
же книг написано за это время? Тридцать восемь! Вот все они на разных
языках мира. Главная тема: животные, их место на Земле, взаимоотношения
человека и животных. Ну и, конечно, судьба самого автора, тесно
связанная с миром природы, судьба ветеринара, зоопсихолога,
путешественника, фотографа, общественного деятеля.
«Главное мое
дело — наука. Остальное все — производное от нее». Гржимек — доктор,
профессор. В науке больше всего ученого занимает поведение животных. В
его биографии есть любопытнейшая страница. Еще в молодости, проводя
опыты с обезьянами, лошадьми, волками, тиграми, Гржимек почувствовал,
что нашел ключ к умению «ладить с животными». Решил проверить себя.
После всего лишь трехдневного знакомства с тиграми он предложил дирекции
цирка выйти на манеж к зрителям вместо дрессировщика. И все получилось
великолепно! Зрители даже не догадались, что перед ними не
актер-дрессировщик, а ученый-зоопсихолог.
Что касается
писательства, своеобразного, рассчитанного на широкую публику и научно
достоверного, то оно поражает не только обилием знаний, увлекательной
манерой письма, но и объемом — тридцать восемь книг!
Кажется: ни
на что другое у человека времени не должно оставаться. Между тем вряд ли
есть на Земле человек, повидавший больше, чем Гржимек. Только в 1983
году он был в Зимбабве, Танзании, Кении, Сенегале, Уганде. И вот уже
стоит приготовленный чемодан — через неделю поездка в Канаду. И
путешествует он не туристом. Из каждой поездки привозит идеи,
наблюдения, фильмы. И сразу же — за работу. Режим молодого, сильного
человека!
Между тем профессору — семьдесят пять. Возраст
почтенный, но назвать стариком его невозможно. Хотя внешне, конечно,
сдал. На африканской фотографии 1969 года — это «борзой» охотник с
киноаппаратом. Сейчас к его облику — похудел, прихрамывает, голос стал с
хрипотцой, волосы побелели — больше всего подходит слово «матерый».
Матерый и есть.
Тогда в Африке, размышляя о человеческой жизни, о
неизбежной кончине, он сказал: «Лучше всего — инфаркт. Мгновение — и
все. Никому не в тягость, никакой агонии». И теперь он вряд ли желает
другого конца. Но он его отодвинул. Старость его активна, полна интереса
к жизни, дела его плодотворны, круг друзей, обычно суженный к этим
годам, не убавился. У него хорошая память, молодая реакция — водит
автомобиль, в сорок восемь лет научившись водить самолет, он и сегодня
может подняться в воздух.
— Это что, особая милость природы или есть способ с нею поладить?
Улыбнувшись, Гржимек садится на закрепленный в кабинете велосипед.
—
Каждое утро минут пятнадцать я непременно «еду» на нем. Непременно —
тридцать приседаний, тридцать наклонов, тридцать прыжков. Слежу за
диетой. В полдень — час сна. И ходьба! Три раза в неделю беру вот этот
портфель и через весь город иду в зоопарк. Там девяносто четыре
ступеньки в мой офис. В такую игру с природой, считаю, должен играть
каждый. Если не ошибаюсь, это Толстой говорил: хорошо прожитая жизнь —
долгая жизнь.
* * *
Последние тридцать лет у этого
человека фактически два дома — тут, во Франкфурте-на-Майне, и в
африканской Аруше. «Не люблю слякотную европейскую зиму. После Рождества
уезжаю и возвращаюсь в марте». Не следует думать, что это поездки на
лазурные берега отдыха. В Африке Гржимек много работает. Тот же строгий
порядок, сидение за столом, экскурсии, путешествия.
Африканский
континент прочно вошел в его жизнь. Он приехал сюда в ту пору, когда для
всех нас Африка после книжек Хемингуэя была землею зеленых холмов,
кишащих зверями. Мы считали, что путешествовать в Африке можно не иначе
как с большого калибра винтовкой и что охота на африканских животных
создает человеку ореол доблести.
Гржимек иначе взглянул на
Африку. Он рассказал: удивительный мир животных тут действительно
существует, но он очень скоро исчезнет, если мы не изменим к нему
отношение.
Сейчас сюда со всего света едут многочисленные
туристы. Их оружие — фото- и кинокамеры. Гржимек много сделал для
организации этих поездок. «Африка — половина моей судьбы», — любит он
говорить.
Тут же, во Франкфурте, кроме работы писательской у
зоолога много дел и обязанностей. Он является шефом-редактором
популярного в ФРГ иллюстрированного журнала о животных, ведет популярную
передачу на телевидении, занят научной работой, возглавляет
зоологическое общество, избран почетным профессором нескольких
университетов (Московского в том числе).
Слово Гржимек так же,
как и слово Брем, сделалось нарицательным. Сначала на немецком, а
недавно и на английском языке вышло пятнадцатитомное издание о животном
мире Земли. Это коллективный труд многих ученых, но все они настояли,
чтобы обложки объемистых книг украшала фамилия Гржимека, современного
продолжателя дела, начатого Бремом.
Пятнадцать лет Гржимек был
директором Франкфуртского зоопарка. Сейчас это прекрасно организованное
учреждение он передал молодым. Но непременно три раза в неделю он тут
бывает. Сухощавую его фигуру и хрипловатый голос узнают и посетители
парка, и животные.
В зоопарке у Гржимека есть рабочая комната —
«здесь отвечаю на письма». Ему присылают не только слова привета и
дарственных ежиков, частенько Гржимека просят надеть ежовые рукавицы.
Для этого поводов на Земле много. Гржимек выдержал схватку с канадской
пушной компанией, показав фильм, где шкуры снимали с живых тюленей. По
телевидению Гржимек призвал бойкотировать продукцию компании, а
возмущенные письма направлять прямо премьер-министру Канады. В возникшем
судебном деле Гржимек доказал свою правоту, принудил меховщиков поджать
хвост и даже внести крупную сумму в Фонд помощи диким животным.
— Много ли таких стычек?
—
Они непрерывны, — улыбается наш собеседник. — Все даже и перечислить
нельзя. Мои враги — часто могущественные люди: промышленники, члены
правительства… Но за спиной я чувствую поддержку миллионов людей. И
потому не боюсь обнажить шпагу.
Уколы этой шпаги однажды
достались актрисе Джине Лоллобриджиде: «Пожалуйста, не носите ваше манто
из леопардовых шкурок. Вам подражая, жены миллионеров заставят вконец
истребить леопардов», — писал профессор в открытом письме актрисе.
* * *
Беседа
за чашкой чая. (Точнее, продолжение беседы, начатой в Африке. Потом
были еще встречи в Москве, на Волге.) Вот некоторые вопросы и ответы на
них Бернгарда Гржимека.
— Слава, известность… Один из наших
писателей говорил: «Популярность — забавная штука, думаешь, это конфета,
а разжуешь — мыло». Что вы думаете об этом? Не мешает ли вам
известность?
— Иногда мешает. И сильно. При ярком солнце всегда
ищешь тень. Но не везде эту тень удается найти. За двенадцать дней
пребывания в Соединенных Штатах меня, например, двадцать три раза
заставляли говорить перед телевизионной камерой. Это и есть случай,
когда конфета превращается в мыло. Но я всегда ухитрялся обращать
известность на пользу делу. И это избавляло меня от солнечного удара, от
перегрева известностью.
— Могли бы вы назвать наибольшую радость, пережитую вами?
—
Я мог бы считать, что это были минуты, когда в лучах прожекторов в
огромном нарядном зале я получал «Оскара». А вот сейчас почему-то сразу
вспомнились детство, велосипед… Мне подарили велосипед. Это были
прекрасные дни. Это были, возможно, лучшие дни жизни.
— А наибольшее горе?
— Сын. Гибель сына. Жить не хотелось…
— Ваша самая большая победа?
—
Когда я первый раз публично и горячо сказал, что если человек ничего не
сделает для сохранения диких животных, то он в конце концов растеряет в
себе все человеческое. Меня многие посчитали тогда чудаком. Но я стоял
на своем. И не зря. Сейчас это можно считать победой мысли. Если
говорить о каких-то конкретных делах, то эти, пусть маленькие, победы
одержаны главным образом в Африке. Когда на этом континенте началось
освободительное движение, в Европе и Америке многие говорили: «Ну теперь
черные все живое перестреляют». Но этого не случилось. Африканцы сумели
понять, что их уникальный на Земле животный мир — величайшая ценность.
Они не только не закрыли существовавшие национальные парки, они открыли
новые. Многие государства Африки тратят сейчас на сохранение природы (в
процентном отношении к национальному доходу) больше, чем любое самое
богатое государство в мире… Я много беседовал с молодыми африканскими
лидерами.
Старался помочь им советом, опытом. Мои усилия не были напрасными.
— Были и поражения?
—
Главное поражение я потерпел у себя на родине, в ФРГ. Меня назначили
консультантом при правительстве по делам охраны природы. Скоро я
убедился, что служу в этом деле всего лишь красивой вывеской. Удавалось
бороться с мелкими браконьерами, но я был бессилен что-либо сделать с
крупными хозяйственниками, наносившими главный урон природе. Я попросил
отставку…
— Вы ушли теперь и с должности директора зоопарка.
—
Да, но тут другие причины. Я подготовил грамотных и знающих людей. И
передал дело в надежные руки. Это естественная преемственность…
— Есть ли в вашей биографии какие-нибудь курьезы?
—
У кого их нет! В сорок пятом году, после войны, два месяца я служил во
Франкфурте начальником полиции. Представляете меня в полицейской форме с
оружием?!
— А приходилось ли вам стрелять во время войны?
— Да. Один раз. Я служил ветеринаром в Польше, и пришлось однажды пристрелить больную лошадь…
— Помните Волгу? На каких реках вам пришлось побывать? И какие районы Земли вы хотели бы еще видеть?
—
Для меня уже много воды утекло… Я видел Конго, Нил, Гудзон, Амазонку,
Ганг, Миссисипи. Ну и реки поменьше — Рейн, Сену, Темзу… Желание видеть
новое не притупилось. Но в мои годы планы приходится строить с оглядкой.
Все же хочется побывать в Арктике и на юге Китая, в провинции Сычуань, —
интересное для зоолога место…
— А житейская гавань… Куда вас тянет после дороги?
— У меня две такие пристани. Ферма в окрестностях Франкфурта-на-Майне. И домик в Аруше — это Восточная Африка.
— Еще в Африке, помню, собирался спросить о вашем понимании жизни и мироздания.
—
Жизнь для меня существует только в этом реальном мире. В бога я никогда
не верил. Я думаю, каждый естествоиспытатель, да и просто человек,
хорошо понимающий механизмы природы, не ищет бога. Я страстно люблю
природу. В меру сил стремился постичь ее тайны и уберечь от зла. Она
питает мой ум и сердце.
— Обращаясь с животными, приходилось ли вам рисковать?
—
Приходилось. Но, поверьте, когда мы едем в автомобиле, мы рискуем
гораздо больше. Я знаю на память цифры статистики: каждый стопятидесятый
из существующих автомобилей убивает человека, каждый шестидесятый —
ранит. Леопард и лев — безобидные существа в сравнении с этим «зверем».
Но конечно, постоянно общаясь с животными, иногда и рискуешь.
Кинооператора, американку Маргарет Лайн, убил молодой слон, когда она
попыталась получить уникальные кадры. У меня вот палец носит следы
зубов: неосторожное обращение с шимпанзе. Зубы у этих бестий, как у
леопарда, а ума больше. Леопарду протяни палку — он в нее вцепится,
обезьяна же хорошо понимает: надо хватать за руку.
— Ваш фильм
«Серенгети не должен умереть», если не ошибаюсь, был первой удачной
попыткой показать красочную панораму животного мира Африки…
— Нет, первым тут был знаменитый Уолт Дисней. Он сделал животных полноправными героями экрана.
— Я слышал о большой популярности вашей телевизионной программы «Место для диких животных»…
—
Да, она популярна, так же как популярна в Советском Союзе передача «В
мире животных», как у американцев популярна программа «Неукрощенный
мир». Всюду люди благодаря телевидению получили возможность видеть
природу, ранее доступную лишь путешественнику.
— Велики ли, по-вашему, шансы сохранить на Земле уголки дикой жизни и диких животных?
—
Не могу сказать, что эта проблема относится к числу легко разрешимых.
Все зависит от нашего благоразумия, от нашей энергии, от нашей, наконец,
веры, что сделать это возможно. Предпринятые усилия обнадеживают. Для
примера вспомним хотя бы возрожденных в Советском Союзе соболя и сайгу.
— Есть у вас, наверное, любимое животное.
—
Люблю лошадей. С них я начинал свои исследования. И сейчас вот на
старости лет завел нескольких скакунов арабской породы… Есть у меня и
еще одна слабость — обезьяны. И уж коль зашел разговор о любви, —
смеется, — человек тоже симпатичное млекопитающее…
* * *
В
доме Гржимека мы провели пять часов. Успели еще побывать в зоопарке,
поговорили о том, чем занят профессор, когда не работает. «Не смейтесь, с
удовольствием провожу время в обществе кур, собак, лошадей. В душе я
человек деревенский».
Во время съемки для телевидения мы
попросили Гржимека сказать перед камерой несколько слов его советским
читателям и почитателям. Гржимек сказал. Это было сердечное, но, по
условиям передачи, короткое слово. Его, однако, можно дополнить:
«Я
очень полюбил Россию и русский народ. Почти двадцать лет прошло с тех
пор, как я первый раз посетил Советский Союз, и теперь через короткие
интервалы все вновь и вновь приезжаю в эту замечательную страну. Я
изъездил ее вдоль и поперек: от Ленинграда до Иркутска и от Ростова до
Алма-Аты и Ташкента… Как много друзей приобрел я в Советском Союзе и с
каким гостеприимством меня всегда встречают! Я очень надеюсь, что
происходящая сейчас гонка вооружений никогда не приведет к войне между
немецким и советским народами, что никому не удастся столкнуть нас
лбами. При нынешнем вооружении это означало бы конец жизни на Земле».
Так
написал Бернгард Гржимек в предисловии к одной из своих книжек,
переведенных на русский язык. Сильные, хорошие слова сильного, хорошего
человека.
Уезжали мы из дома на улице Риденберг уже в сумерки.
Вороны в саду расправлялись с упавшими грушами. На ночлег в боярышнике
устраивались дрозды. Хозяин дома с непокрытой головой вышел нас
проводить. «До свидания!» В свете фар блеснул у калитки силуэт
бронзового ежа.
Увы, свидание во Франкфурте-на-Майне было последним. В марте 1987 года пришло известие: Гржимек скончался.
Умер
он, как и хотел умереть, — без болезней и без агонии. Пошел вечером в
цирк. В заключительной части программы выступал дрессировщик. Гржимек
вспомнил, наверное, молодость, свои выступления с тиграми на арене.
Разволновался. И сердце, стучавшее семьдесят семь лет, этого маленького
волнения не выдержало…
Прах замечательного человека покоится в
Африке, на краю кратера Нгоронгоро, рядом с могилой сына. Таким было
желание Гржимека, высказанное задолго до кончины.
Три посещаемых места
В
Мюнхене было у нас свободное воскресенье, и мы решили сделать его
туристским. За завтраком в гостинице спросили у сидевшего рядом немца,
что чаще всего посещают приезжие в этих местах. Немец отнесся к вопросу
серьезно. Достал из портфеля путеводитель.
— Вы, конечно, видели
где-нибудь этот снимок? Он не случаен и тут, на обложке. Это в
республике самое посещаемое место. Замок отсюда — в часе езды.
В
числе других особо посещаемых мест наш сотрапезник назвал городишко
Дахау и Хофбрайхауз — «известная всему свету пивная, не посетите — никто
не поверит, что были в Мюнхене».
* * *
Сколько в ФРГ
замков? На этот вопрос ответ получить невозможно, как невозможно
сказать, сколько в лесу грибов. «Много, их никто не считал», — отвечает
путеводитель.
Замков действительно много. Проезжая над Рейном, их
видишь всюду. Постройки кажутся проросшими прямо из камня, естественно
продолжают вершины гор и холмов. Все они на виду, и каждая — крепость:
отвесные скалы переходят в отвесные стены, рвы, мосты, кованые ворота,
башни с бойницами. Феодальное средневековье оставило эти бесчисленные
памятники — мрачновато-строгие и величественные. Вечером некоторые из
них темнеют строгими силуэтами, другие освещаются прожекторами и от
этого кажутся легкими, невесомыми, в третьих светятся окна.
Что
сейчас в этих древних, разбросанных по лесам и горам крепостях?
Оказалось — музеи, монастыри, винодельни, гостиницы. Есть замки, где и
сегодня пахнет дымком каминов, — наследники прежних владельцев либо
(если богатые) приезжают сюда с гостями, либо показывают старину
любопытным туристам за деньги. Большинство замков — обиталища сов,
летучих мышей, голубей и стрижей. Но в последнее время богатые люди
поддались моде заводить в замках загородное жилье. Архитектурные фирмы
покупают руины, отстраивают, оборудуют их нынешними удобствами и за
громадные деньги продают либо очень богатой персоне, либо туристским
фирмам, либо кооперативным соискателям престижной недвижимости. Замок
Нойшванштайн («Новый лебедь из камня») расположен на самом юге
Федеративной Республики, в Баварских Альпах, в четырнадцати километрах
от австрийской границы. Король Баварии Людвиг II называл это место «раем
на Земле». И можно с ним согласиться. Холмистые предгорья Альп тут
повышаются. Вдали виднеются белые шапки вершин, а глянешь в обратную
сторону — зелень чистых лугов, озера, островки леса. Бродят коровы и
овцы, белеют церквушки, красной мозаикой по зеленому смотрятся
черепичные крыши деревенек и городков.
Место для замка выбрано
исключительное. Он венчает покрытую лесом скалу, встающую из ущелья.
Первая мысль: как это можно было построить? Вторая: а ведь это я уже
видел. Где? Ну конечно! В Америке, в «Диснейленде». Когда строили
ярмарку развлечений, то, прикидывая, какие из чудес Европы могли бы ее
украсить, остановились на этом замке. Там он построен, как и все, в 5/8
натуральной величины и воспринимается как сказочная игрушка.
Но
вот он перед нами в натуральных размерах, в окружении гор, водопадов.
Облака проплывают ниже его. Главная башня, слегка напоминающая
стамбульские минареты, возвышается на семьдесят шесть метров. А вокруг
нее причудливые грани башен, крыш, стен, каменных поясов. Все
натурально; однако, глядя на замок со стороны, из ущелья, не можешь
отделаться от ощущения все той же игрушечности. Постройка выглядит
сказочно легкой, нет в ней суровости средневековой крепости.
Замок
и не является таковой. Он возведен всего лишь сто лет назад в
подражание средневековым рыцарским замкам. И получилась вот такая
громадная сказочная игрушка…
Сейчас замок представляет собою
богатый музей. Пройдя в тесной толпе туристов по дороге к нему, а потом
по восьмидесяти его комнатам, залам, лестницам, переходам, мы записали
кучу всяких сведений о строительстве замка, о том, в какую копеечку он
влетел королю, сколько лет возводился, какие в нем росписи, сколько в
замке свечей, печей, какую еду предпочитал король, какую из комнат
больше любил, с кем обручался, но не женился… Спускались вниз мы позади
группы нестарых монашек в причудливом одеянии. «Отчего же он не
женился?» — вздохнула одна.
В многочисленных киосках,
расположенных вдоль сбегающей вниз от замка дороги, продавалось
неимоверное количество изображений знаменитой постройки: плакаты,
открытки, тарелки, кружки, стаканы, брелоки, шкатулки, книги, буклеты…
Самый знаменитый из замков приносит хороший доход.
* * *
Дахау…
Название городка многих сейчас заставляет вздрогнуть. Оно стоит в ряду с
названиями Бухенвальд Освенцим, Майданек. Живущим в Дахау неприятно,
что название городка у всех теперь связано с лагерем смерти. На площади,
где останавливаются автобусы, немолодой человек сует туристам листки, в
которых сказано, что есть тут тоже старинный замок и что люди в Дахау
совсем не плохие Листки читают, но идут осматривать не старую крепость, а
огороженный бетонным забором участок земли, ставший в 1933 году первым
фашистским лагерем смерти.
Надписи предупреждают: «Не смейтесь, не говорите громко, не включайте музыку». Да и кому захочется тут смеяться…
Все,
что может сильно подействовать на эмоции, убрано. Нет вещественных
памятников надругательства над людьми. Только слова и цифры.
Первыми
жертвами были тут немцы. Лагерь вмещал пять тысяч людей. Потом узников
так изощренно уплотняли, что в 45-м тут была уже тридцать одна тысяча
заключенных. Немыслимо представить, как они умещались! Бараков нет,
только контуры из бетона по щебню обозначают места, где стояли бараки.
Всего этот ад испытали двести шесть тысяч людей. Вот через эти ворота,
где мы вошли, их привозили.
Ров с водой, бетонные столбы с
колючей проволокой под током, еще ров, еще проволока, и вся линия — под
перекрестным прицелом охранников, сидевших на вышках. Уходили отсюда
лишь через трубу крематория. Эта страшная печь стоит и сейчас.
Гравий
похрустывает под ногами. Дрозд сел на проволоку, натянутую между
столбами. Какими глазами глядели люди на птицу, способную взвиться и
улететь? Двести шесть тысяч!
Сторож делает нам знаки, показывает
на часы: пора закрывать ворота. Мы уходим. Качается лампочка на ветру.
Поскрипывает жестяной кружок над светом. Длинные тени идут от столбов. У
скольких людей хранится дома бумажка: «Пропал без вести». Пропавшего
все-таки ждали: а вдруг объявится? Нет, он не мог объявиться — для
попавших сюда был только один выход.
Можно представить
смолисто-черный дым из трубы. А рядом, совсем рядом, жил городок Дахау,
старинный немецкий город. Делали в нем бумагу из тряпок, станки,
спортивное снаряжение, варили пиво. Сейчас городку неприятна дурная
слава. «В названии ничего нет дурного!» — объяснял на площади патриот
городка. И в самом деле, Бухенвальд — тоже всего лишь «Буковый лес». Но
сколько поколений людей будут вздрагивать от этих слов! Дурная слава
живуча так же, как и хорошая.
* * *
Кто знает московский
Казанский вокзал, легко представит себе мюнхенскую пивную «Хофбрайхауз».
Те же пространства под крышей, так же людно и тот же гул, с той лишь
разницей, что тут он усилен выпитым пивом.
Тут нет гардероба.
Раздеваются у столов. Столы, как школьные парты, изрезаны ножами —
«здесь сидел Ганс». Запасы прочности у лавок и у столов таковы, что
можно на них даже и поплясать. Громко, как на военном параде, играет
оркестр. В воздухе смесь табачного дыма с запахом пива. Пиво носят в
громадных кружках. Искусство официанта состоит в том, чтобы сразу нести
не менее десяти кружек. Закуска — капуста и хакса (свиная нога). Гурманы
приходят со своей закусью, но тут это не вобла, тут — редька. Вот рядом
с нами сидит старичок, развернул аккуратный пакет — редька ломтями и
сыр. После четырех кружек старичку захотелось сказать какую-то речь.
Надев баварскую шляпу с пером, он привстал у стола и, обращаясь к
гудевшему залу, спросил:
— Что главное в Мюнхене? И сам ответил:
— Пиво! С чем больше всего баварец не хотел бы расстаться? С пивом!
Сказав
эту речь, старик подсел к нам и выдал тайну производства баварского
пива: «Представляете, солод плюс хмель, плюс вода и все — получается
пиво. Но надо его сварить!»
Это здешний завсегдатай. У таких тут своя постоянная кружка. Подает официанту жетон — и тот приносит.
— Сколько же лет ходите в «Хофбрайхауз»?
— О, начал еще до войны!
— Воевали?
— А как же, в пехоте! Был на Восточном фронте. Есть такой город Орел…
— В сорок первом были в Орле?
— Нет. В сорок третьем!
— Ну и как?
— О, пиво рекой, танков — не надо!
Старик пытался запеть любимую песню, но память его удержала лишь первые три слова.
— Пойду-ка узнаю, как дальше. — И он направился к оркестрантам.
В
зале много туристов. Они сидят сравнительно тихо. Уходя, норовят
украсть кружку на память. Но в дверях стоит внушительного роста
отниматель кружек. Он делает это не зло, улыбаясь.
Полтысячи
людей в зале. Пиво течет рекой. Больше всех тут, кажется, пьют
оркестранты. Животы у них похожи на барабаны. Музыканты вытирают пот,
бегают прогуляться и опять дуют в трубы и дуют пиво. Тут можно заказать
мелодию по душе — достаточно бросить две марки в стоящую возле оркестра
свинью из фарфора.
То в одном конце зала, то в другом вставшие за столом, раскачиваясь, подпевают оркестру.
—
Вы, я вижу, не немцы, — появляется наш старичок. — Так вот, фюрер
выступал тут… Нет, сам я не видел. Но, говорят, вон за тем столом он
сидел.
Гром посуды, стук кружек, галдеж, выкрики, хохот, стук
ладонями по столу, заменяющий аплодисменты. Пропахший капустой и пивом
зал-великан кто-то назвал родильным домом нацизма. Легко представить,
какие речи тут говорились.
Наш старичок опять пошел к фарфоровой
свинке и опустил в ее спину монетку. Оркестр грянул то, что сам старик
никак не мог вспомнить. Это была народная баварская песня. Старик встал
на скамью, начал подвывать и вдруг прослезился.
— Вы знаете,
сколько в Баварии сортов пива?.. Один человек за жизнь все сорта
испробовать не может! Понимаете, не может — коротка жизнь…
В
Мюнхене много всего интересного: старинная архитектура, музеи, опера,
уличные певцы и артисты, шумный и пестрый рынок. Но почему-то все
непременно советуют сходить в «Хофбрайхауз», «иначе не заикайтесь, что
видели Мюнхен».
В долине Неандерталь
Надпись у въезда в
маленький городок ошарашивала: «Неандертальцы приветствуют
дисциплинированных водителей!» Мы почтительно сбавили скорость и, глянув
на карту, уверились: да, едем долиной реки Неандер. Именно тут в 1856
году откопаны были останки древнего существа, уже ушедшего от обезьяны,
но до облика Аполлона не дотянувшего, — неандертальца!
Дорожная
надпись предполагала, что здешние потомки общего нашего предка — люди,
юмора не лишенные, и мы решили это проверить. Сделать это было непросто.
Неандертальцы еще не спали, но музейчик и все заведения, кроме
ресторана «Неандертальский двор» и парикмахерской, были закрыты. Мы
стали поджидать жертву. К ресторану подъехал черный, как ночь,
«мерседес». Из него вышла дама в шуршащем платье до пят и почтенный
мужчина, раза в два старше своей подруги. Эти шутку могли не понять. Но
вот появился индивидуум попроще и стал поправлять меню, висевшее на
двери.
— Скажите, не могли бы мы здесь увидеть кого-нибудь из неандертальцев?
Человек с улыбкой обернулся:
— Он перед вами. Чем могу служить? Мы посмеялись вместе и познакомились.
— Заходите, — сказал Манфред Штайнебах, — сегодня отличная заячья спинка.
Украдкой
взглянув на цены в меню, мы честно сказали неандертальцу, что сегодня
на ужин предпочитаем скушать не заячью спинку, а сосиски или яичницу.
Неандерталец оценил откровенность и задержался с нами минут на десять,
объяснив, что местечко живет туризмом, что все тут действительно дорого,
рассказал, где именно были отрыты знаменитые кости и что мы могли бы
увидеть в музее.
Перед музеем стояла скульптура из алебастра,
окрашенная серебристой краской. Невысокого роста дебил держал в правой
руке дубинку, а в левой — камень. Взгляд его был устремлен в будущее.
— Неужели при столь высокой стоимости заячьей спинки нельзя создать что-нибудь более приближенное к оригиналу?
—
Вы правы. Это никуда не годится. Скульптуру поставили, когда сюда
только-только начали ездить туристы. Изуродовали человека! Несомненно,
он был не таким неприятным.
Манфред Штайнебах заверил нас, что
уже через год не только скульптура будет другая, но и весь музей — тоже.
«Сорок миллионов будет затрачено. Вы понимаете — сорок!»
В новом
музее неандертальца предполагают одеть в современный костюм — показать:
он был совсем недалек от современных неандертальцев.
Мы прошлись
по поселку. Было тепло и тихо. В кустах журчала речка Неандер. Лаяла
где-то незлобно собака, и плакал, возражая что-то матери, неандерталец
лет трех-четырех.
У крайней калитки белела записка: «Продается
картофель». По запаху дыма чувствовалось: неандертальцы умеют делать
хорошую колбасу. Все окна светились голубым светом — потомки древнего
человека смотрели футбол.
В поисках впечатлений заглянули мы в
почему-то открытую парикмахерскую. Цирюльник кинулся к нам, как
бросается долго ждавший паук на муху, залетевшую в паутину. Плата за
стрижку равнялась плате за спину зайчика в ресторане. Но мы покорились
судьбе и, расставшись со скудным излишком волос, обогатились тремя
историями, одна из которых к истории древнего человека отношения не
имеет, но объясняет, почему одеколон называют одеколоном и почему
немецкая знаменитая фирма душистых снадобий имеет цифровое название
«47/11».
Так вот, «одеколон» по-французски означает «вода из
Кёльна». А названием фирма обязана Наполеону. Это он, заняв Кёльн,
приказал для порядка пронумеровать все дома. Постройка, где делали
духовитую воду, получила номер 47/11.
— Чего только не было у людей со времен, когда жили неандертальцы! — сказал парикмахер.
Он
с увлечением рассказал нам все, что написано о нашем предке в
энциклопедии. А о здешних местах сказал так: «Да у нас, если только как
следует покопать, этих неандертальцев не сосчитаешь!»
Улыбка города
«,Пойду-ка я в город Бремен и стану там уличным музыкантом, — подумал осел, когда хозяин выгнал его из дома».
При
слове Бремен что каждый из нас вспоминает? Старинную сказку! Хорошо
знаем географию или плохо, с детства мы помним, что есть где-то Бремен…
Бремен лежал у нас на пути. Делать в городе было нечего. Но в путевой
книжечке мы прочли: «…есть памятник сказочным музыкантам». И решили
заехать.
В середине города хода машинам нет. Только пешком. И это
делало древний немаленький Бремен уютным и привлекательным. На самом
почетном месте, на людной площади, город дерзнул поставить монумент
свинопасу — пастух с рожком, а рядом — собака и Десяток свиней с
поросятами. Взрослые улыбались. Ребятишки визжали от удовольствия,
залезая на бронзовых хрюшек.
В поисках сказочных музыкантов мы
завернули за угол и вдруг увидели музыканта живого. У палаток, где
продавались шары, открытки и сладости, играл шарманщик. Он был во фраке,
в белых перчатках, с галстуком-бабочкой и в котелке. Одежда
предупреждала: не принимайте музыканта за нищего — он на работе.
Инструмент его, походивший на сундучок, поставленный на попа, внизу
снабжен был колесами. И музыкант легко менял место на площади. Сбоку
шарманки на стульчике сидела тряпичная обезьянка-«завхоз». Когда в
железную кружку залетала монета, обезьянка салютовала.
Множество
ребятишек желало увидеть это приветствие. Подходили и взрослые.
Шарманщик всем кивал, улыбаясь, и, смотря по тому, какая группа туристов
тут появлялась, играл то «Дунайские волны», то «Марсельезу». Был он
очень уместен на этой старинной площади. Казалось, он тут и родился в
какую-нибудь новогоднюю ночь сразу с усами, с бородкой клином, с озорной
улыбкой.
Мы украдкой сняли его, не зная, как относится он к
фотографии. Но он подмигнул: «Чего там, валяйте! У каждого свое дело». И
мы подошли познакомиться.
— Я известен как «органист Франц». Но
когда я снимаю этот наряд и надеваю свитер и джинсы, то становлюсь
Бернтом Францем Фишером. Мне тридцать восемь… Вы, я вижу, газетчики, и
наперед знаю все ваши вопросы. Инструмент у меня не старинный. Сделали
по моему заказу. Исполняет тридцать разных мелодий.
— Среди них нет ли, скажем, «Катюши»?
— О, да вы из Москвы! Занятно…
В
короткой дружелюбной беседе мы узнали, что органист Франц со своим
инструментом побывал на фестивалях народной музыки во Флоренции, в Вене,
в Берлине.
— Если я нужен в Москве, дайте сигнал — сейчас же
появлюсь! Говорят, что бродягой-шарманщиком надо родиться. Скорее всего я
им родился. Но двадцать лет потерял — служил коммивояжером, продавал
знаменитый одеколон. Осточертело всем подносить к носу флакон:
понюхайте, что за запах! Случалось, меня прогоняли взашей. А тут я
нужен. Я это чувствую.
Мы подарили Францу московский гостинец и попросили: нельзя ли нам снять его возле скульптуры?
—
А-а, с коллегами рядом… Конечно! Все газетчики обязательно просят об
этом. Я даже могу угадать, как будет названа ваша заметка. «Улыбка
города» — так ведь?
Мы засмеялись, потому что эти два слова уже подчеркнули в блокноте.
На
ходу, передвигая тележку с шарманкой, Франц показал нам оправленные в
целлофан вырезки из газет — парижской, лондонской, мюнхенской, пражской —
целый альбом.
— Все про меня. И, обратите внимание, заголовок — как будто все сговорились.
Мы проводили Франца до «сцены» возле палатки с шарами.
— Вообще-то, — сказал он серьезно, — я в Бремене пришлый. Езжу из Кёльна…
Тут жил Мюнхгаузен
И
еще одна строчка из детства: «Я выехал в Россию верхом на коне…» — так
начинается старая книга, герою которой суждена вечная жизнь наряду с
Робинзоном, Дон Кихотом и Гулливером. Помните, герой летал на ядре в
неприятельский лагерь и потом еще лошадь его никак не могла напиться,
потому что была разрублена пополам и вода из нее вытекала… Да, конечно,
речь идет о бароне Мюнхгаузене! Но вот что занятно: барон, оказывается,
был реальным лицом. Известно место, где жил Мюнхгаузен, даже дом
сохранился. Мы стоим перед этим старинным немецким домом. В сквере
напротив журчит вода. Э-э, да ведь это ж та самая лошадь, ставшая тут
фонтаном!
Название городка — Боденвердер. Провинция — глуше
некуда! На главной улице ребятишки играют в футбол. Местные ухажеры
через окошко харчевни любезничают с буфетчицей. Завсегдатаи харчевни
играют в карты. Один из них, рыжий и тучный, продолжает, как видно,
лучшую из традиций Боденвердера — «заливает». Собеседники улыбаются: ну,
меру-то надо же знать!
История города людьми великими небогата, и
поэтому царствует тут Мюнхгаузен: дом Мюнхгаузена, кино «Мюнхгаузен»,
музей Мюнхгаузена, аптека имени Мюнхгаузена.
— Туристов много?
— Тем и живем, — отвечает хозяин харчевни, поджаривая нам сосиски.
В
музее — старинные ружья, пистоли, шпаги, гравюры, охотничья сумка,
рожок, пожелтевшие книги. Ну и, конечно, портрет знаменитости. На
посетителей смотрит красивый осанистый человек лет тридцати. Кираса. На
боку шпага.
Пудреный парик в духе времени. Иероним Карл Фридрих
Мюнхгаузен. Родился тут, в Боденвердере, 11 мая 1720 года. Восемнадцати
лет выехал в послепетровскую Россию на службу императрице Анне
Иоанновне. Служил в гарнизонах Петербурга и Риги. В двадцать лет получил
звание лейтенанта, а потом ротмистра. О последнем чине сохранилось
свидетельство — указ императрицы Елизаветы. «Известно и ведомо будет
каждому, что Еронимус Мюнхгаузен, который нам верно служил, для ево
оказанной нашей ревности и прележности в наши ротмистры всемилостивейши
произведен 20 февраля 1750 года».
В этом чине, женившись на некой
Якобине, дочери обедневшего прибалтийского дворянина, барон Мюнхгаузен
вернулся на родину, в свой маленький Боденвердер. Вел хозяйство,
охотился. И от скуки рассказывал о службе и приключениях. Надо полагать,
привирал, и, наверное, очень искусно — «не любо — не слушай, а врать не
мешай». Боденвердерцы утверждают: «Послушать барона приезжали из разных
мест».
Никому не известно, как далеко заходил в фантазиях сам
Мюнхгаузен. Летал ли он за топориком на Луну, пас ли пчел при дворе у
султана? Если так, то реальный Мюнхгаузен был пародистом, забавлявшим
слушателей милой иронией над старейшей из человеческих слабостей. Но
скорее всего служака барон всего лишь дал повод талантливым людям
остроумно, изобретательно посмеяться и позабавиться. Говорят, в
остроумии этом изощрялись многие из владевших пером. Но автором книги
«Приключения барона Мюнхгаузена» является немец Эрих Распе. В недавно
вышедшей у нас этой книжке иллюстратор Майофис сделал, по-моему, роковую
ошибку: избрал для рисунков сказочный стиль. И все погибло: сказка есть
сказка. Непревзойден в понимании жанра лукавой усмешки художник Доре.
Его тщедушный старик Мюнхгаузен при всех фантазиях остается для нас как
бы реальной фигурой. В этом магия вечной книги.
Вернемся, однако,
ненадолго в Боденвердер. Покинув музей, заглянули мы и, в аптеку имени
барона Мюнхгаузена. Аптекарь был один, и мы рискнули пошутить:
— Здравствуйте! Прямо из Москвы к вам, в Боденвердер, приехали за лекарством.
Аптекарь замешкался лишь на секунду.
— А, конечно! «Я выехал в Россию верхом на коне…»
Обе
стороны засмеялись. Но когда аптекарь узнал, что мы действительно из
Москвы, он вдруг забегал, полный большого расположения к гостям.
— Что вам угодно?
Мы честно сказали, зачем пришли.
— Понимаю. Но может быть, все-таки чем-то могу быть полезным и как аптекарь?
Мы,
признаться, подумали, что полагается что-то купить, поскольку
побеспокоили человека, и сказали: ну, может, от насморка что-нибудь…
Надо
было видеть, с каким старанием провизор составлял носовой эликсир. В
изящный флакончик он капал не менее чем из восьми, а может, и десяти
коричневых сосудов со стеклянными пробками. Довольный работой, он вручил
нам лекарство, рассказал, как надо им врачеваться, но отказался от
платы.
—?
Вместо ответа аптекарь встал на лестницу, забрался в самый верхний из тысячи аккуратных ящиков и достал тюбик.
— Этим мажьте нос на ночь.
И опять отказался от денег.
— Понимаете… — сказал аптекарь. — Нет, это нельзя рассказывать так вот, сидя. Заходите сюда!
И
мы услышали рассказ о том, как аптекарь из города Боденвердера Ганс
Герт Дизинг выехал прошлым летом в Россию. Выехал, разумеется, не верхом
на коне, а на машине, на желтом прекрасном «порше». Все было у него
хорошо до окрестностей Новгорода. А там не поделил дорогу аптекарь с
каким-то грузовиком. Сам — ничего: был привязан. А желтый «порше»
путешествовать уже не годился. Десяток цветных фотографий, сделанных
Гансом на месте и разложенных теперь перед нами, можно было для
устрашения шоферов вывешивать на дорожных щитах. «Я подумал: ну все,
пропал!» И можно представить, как испугался аптекарь из Боденвердера в
то злосчастное утро под Новгородом: чужая страна, о которой чего он
только не слышал!.. Но какой-то милиционер, какая-то медсестра, какой-то
«начальник района» сердечно вошли в положение немца, ободрили, обогрели
и приютили. «Я даже получил полную страховку за «порше»!»
Вернувшись
домой, аптекарь Ганс Герт Дизинг рассказал землякам о своих
приключениях. Качали головами и улыбались, мол, знаем мы этих
рассказчиков. «Но я так же вот разложил фотографии — смотрите! Вот этот
милиционер, вот медсестра, вот начальник… Поверили!»
Новгородцы,
читая эти заметки, вспомнят, наверное, историю с немцем из Боденвердера.
Как видим, их сердечная доброта и участие не забыты. По случайности
теплый дождь благодарности пролился на наши головы. Ганс Герт Дизинг не
знал, куда и как гостей посадить. Пригласил нас поужинать. Но мы
спешили. Тогда он достал две изящные фарфоровые емкости с лечебным
бальзамом из семнадцати трав — «обидите, если откажетесь». На сосудах
была изображена эмблема аптеки: человек в треуголке, летящий на пушечном
ядре. С такой же эмблемой были визитные карточки Ганса и календарики на
1984 год.
Покидали мы Боденвердер, когда городок уже спал. Тихо
журчал фонтан-лошадь. Сонно тек Везер. В черте города на придорожной
травке беззаботно играли два кролика. Никто бы не знал, что есть на
земле Боденвердер, если бы не Иероним Карл Фридрих Мюнхгаузен.
|
| СТАТЬ БОГАТЫМ
|
|
|
|
ДУШЕВНАЯ МУЗЫКА
от Ларисы Ивановны
SADSOUL MUSIC
|
